добавил: ПРЯМО АНТИЧНАЯ ТРАГЕДИЯ
В общем, если в двух словах выразить с чего все завертелось, то, пожалуйста: Порфирьевич помер. Ну, помер и помер — пожил старичок, что уж там. Опять же, если бы Порфирьевич так спорить не любил, как он любил – легко покоптил бы небо еще годок — другой. А так…Схлестнулся, понимаешь, с Серафимычем, соседом своим, бывшим учителем физики по прозвищу Нейтронная голова. Про что у них там спор вышел – разное говорят. Ну да чего бы там ни было, Порфирьевич стопарик пречистой тяпнул, раскраснелся, и, выставив палец, будто католический проповедник на кафедре, заявил Нейтронной голове, что, мол, не согласен он.
-Ты — говорит — Серафимыч, хучь и в партию на год раньше меня вступил, и в органах обретался, да только пущай я помру на этом самом месте и то не соглашусь!
Как сказал, так сразу же и помер. Поставил дед, как это называется, кеды в угол.
Сначала Серафимыч и не поверил даже. Пульс пощупал. Вроде ничего пульс. Такой же, как и у него. И только после, как зеркало от мопеда у рта подержал, да в глаз сухой веточкой потыкал, как в органах учили, пришлось признать, что отошел Порфирьевич, и вовсе даже не за пивом. Вот такая прямо античная трагедия произошла, как артисты на сцене представлять любят.
А в это время жена новопреставленного раба божьего Порфирьевича — Акулина Петровна, мощная тетка годов своих не ощущавшая, только разве что глаза ее слегка подводили, окучивала картошку. Окучивала она ее так, что самый современный комбайн «Нива» мог бы сгореть от зависти. Задницу вверх, к солнцу, и как танк с утра до ночи. Одна норму целого колхоза «Завет Ильича» сполняла.
Вот окучивает, значит, она картошку, а Серафимыч вскарабкался на забор, что отделял его участок от соседского, и как он старикан был деликатный, решил запрячь издалеча.
-Денек – то седня! А?! Загляденье! Живи и радуйся!
Заслышав соседа, Акулина Петровна поправила очки, которые были прицеплены у нее на резинке, и прибавила обороты, наводя ужас на садовых сусликов.
Поняв, что прелюдии не будет, Серафимыч задумчиво поколупал забор пальцем, и, наконец, решился:
— Вы, Акулина Петровна, присели бы что ли?
-А с чего бы мне это, – ответила Акулина Петровна, остервенело отбрасывая в сторону сорняки, – приседать? Я вам тут не в ресторациях! Мне водку пить как вам и мужу моему, алкоголику старому, некогда!
-Какие слова ваши обидные! – затуманился Серафимыч – а вот еще говорят, что о мертвых либо хорошо, либо ничего!
-Так-то о мертвых! – веско возразила ему Акулина Петровна и протерла стекла очков от земляной пыли – вы ж не покойник!
-Я-то? Я-то нет… – сообщил Серафимыч и посмурнел — чего не могу сказать о вашей второй половине. Видать, линия ему такая вышла!
После этих слов, граждане, как вы понимаете, началась полная катавасия, посвященная этому печальному случаю. Милиция, врачи, родственники приколбасились. Телеграмму сыну отбили. На севера. Он там нефть добывал. Мол, так и так, помер папаша, приезжайте за наследством. Все сочувствие выражали, а младший брат Порфирьевича, заведующий, кстати, городским крематорием тут же торжественно пообещал старичка сжечь так, чтобы не было стыдно:
— Так, – говорит – запалю, что мама не горюй!
Акулина Петровна, правда, вставила ему лещей. Нечего, говорит, из усопшего олимпийский факел устраивать.
Гроб заказали, венки, все чин–чинарем. Да вот нестыковка — сын не успевает приехать. Прислал молнию, что мол, даже если на космической ракете помчится, и то не раньше чем через две недели прибудет. А отца желает видеть все равно, прямо в натуре, чтобы навеки запечатлеть его образ.
Пригорюнилась было Акулина Петровна: раз сын сказал — надо делать, но и не хоронить нельзя, не по нашенски это получается. Нету таких обычаев на Руси, чтоб, значит, покойник неделями в доме ошивался. Тут Серафимыч возьми и совет ей дай. Недаром его Нейтронной головой – то прозвали. Кумекалка у него здорово фурычила.
— Ты, — говорит – Петровна, фотографа закажи! Пусть он Порфирьевича и отщелкает при всем параде! А фотографии сыну покажешь, как приедет.
ФОТОГРАФ КОСЬКОВ, ПОХМЕЛЬЕ И ВСЕ ВСЕ ВСЕ
Пока на окраине происходили эти печальные события, в самом центре города N, в шарашке под названием «Дом Быта «Русь», тридцатилетний фотограф Алексей Фомич Коськов, по прозвищу Леха Телескоп, лежал у себя в лаборатории в оцинковочном корыте, и мрачно глядя на красный фонарь, решал: выпить ему реактивы или нет?
Некоторые граждане, читающие эти строчки, могут подумать, что фотограф, как человек творческий и от природы ранимый страдал из-за непонимания со стороны завистников или переживал несчастную любовь. Все это не так.
Просто на 9 часов 00 минут вторника, июля 1983 года другого способа борьбы с жутчайшим похмельем организм гражданина Коськова не видел. В карманах его пиджака квартировали жалкие пять копеек и смятая пачка сигарет «Прима», аванс должен был быть через неделю, кредитная история не внушала доверия, так что принятие реактивов перорально представлялось ему не таким уж и радикальным шагом. Кроме мук физических Телескопа терзали и муки душевные. Он вчера колымил на свадьбе, и теперь отчаянно пытался вспомнить, где мог пропить полученный им вчера же гонорар.
Фонарь мигнул, Коськов застонал и перевернулся на спину.
А ведь до этой чертовой свадьбы в завязке был фотограф Коськов, граждане! В глубокой. Почитай три дня не пил ее проклятую, забыл даже какой вкус в ней, жизнь новую начал работник фотоискусства. И вот явился он на свадьбу с подвязанным горлышком, с устремлениями можно сказать и на тебе! Невеста на бракосочетании страшнее атомной войны оказалась, и на трезвую руку из ее лица выходило черте чего. Коськов как только не выкручивался, с каких только ракурсов не заходил и даже несколько раз неожиданно выпрыгивал из-за угла, в надежде получить более-менее приличную композицию. Ни хрена не помогало. Мужики во главе с женихом уже подозрительно косились в сторону Коськова, как бы намекая. В итоге Алексей Фомич сдался и выпил. И масть поперла! И невеста похорошела! Потом была еще бутылка самогона, брага, затем темная шторка, ноги, полоски, как в телевизоре после окончания программы передач, улица у черта на куличках, арка и какая-то харя, с выбитыми зубами и с бельмом на глазу кричавшая Коськову, чтобы он немедля сделал снимок голой Катьки, пока она еще готова показать манду. Леха махал руками и тоскливо шептал харе в волосатое ухо, что его посадят, так как пленка в фотоаппарате казенная.
Что ж жизнь дала трещину…
Коськов потрескавшимися губами едва успел послать проклятье небесам, как дверь распахнулась. В проеме возник огромный силуэт. В отблеске красного фонаря глаза пришельца вспыхнули огнем преисподней, и измученный организм фотографа решил сдаться, нырнув под черное покрывало обморока.
КЛИЕНТ ВСЕГДА МЕРТВ
Пришел в себя Коськов от криков, хлопая губами как карась, вытащенный из воды на солнце. Вокруг него фурией бушевала Акулина Петровна, заполняя собой все пространство.
— Ты что же это, курицын сын?! – вопила новоиспеченная вдова – дрыхнешь на работе?! Дрыхнешь, когда мне до зарезу нужны фотографии дражайшего супруга?
-Об чем речь, гражданка? — просипел Телескоп – выбейте из дедушки пыль, помойте, причешите и приводите мужа своего! Все сделаем в лучшем виде, нам не жалко!
-Где это видано, чтобы покойники сами фотографироваться ходили?! – саркастически вопросила вдова с интонациями провинциальной актрисы — ну где?
После вылитого на голову фотографа стакана холодной воды, дело, наконец, прояснилось. Гражданка Акулина Петровна Фердыщева желала заказать фотографии усопшего муженька. И пообещала при этом весьма неплохую сумму в твердой рублевой валюте, правда, заявив при этом, что вот конкретно сейчас не даст фотографу ни копейки.
— Ищи тебя потом, свищи! – недипломатично объяснила свою позицию вдова.
Попытка выбить денег хотя бы на проезд и представительские не принесла успеха. Оставив на столе бумажку с адресом и сообщив, что вынос тела завтра, Акулина Петровна исчезла с такой же скоростью, с какой она окучивала картошку.
— Прямо тебе подарок небес, а не бабушка! – проскрипел Коськов – прямо десятое чудо света!
Коськов подковылял к несгораемому шкафу, в котором хранился реквизит. Надо было зарядить новую пленку, съездить по адресу, щелкнуть старичка, получить монеты и поправить здоровье. Алгоритм действий был ясен как никогда. Коськов даже что-то такое пропел воодушевляющее, сделав при этом несколько па отдаленно напоминающих «ламбаду», к тому времени еще неизвестную в СССР.
Тремор пытался затормозить процесс попадания ключа в замочную скважину, но намерение Коськова было настолько идеальным, что ему позавидовал бы любой воин — маг. Замок звякнул, дверца открылась, Коськов заглянул внутрь как патологоанатом в разрезанную грудную клетку и тут же присел на пол. Фотопленки в шкафу не было, граждане читатели! То есть, как шаром покати. Причем что теннисным покати, что от боулинга — один черт, пусто.
Раз в месяц Алексей Фомич получал от грустного завхоза украинца Пилипенко, принципиально не говорившего по-русски, фотопленку на текущий месяц. И как хошь, так и живи! А ведь колымить-то надо, граждане! Вот и крутился Коськов, как хрен на сковородке, ведь в магазинах пленка тоже была дефицитом, просто так ее не укупишь, входы-выходы знать надо.
Именно поэтому сейчас и стоял Коськов у сейфа с лицом человека, которого только что лягнули в солнечное сплетение. Ни денег, ни пленки.
Несмотря на то, что Коськов как и все работники сферы культуры организмы имел слабые, он все же не собирался позорно сливать в первом раунде, получив от судьбы шальной удар.
Пошуршав по сусекам Коськов вывалил на стол следующие ингредиенты: сок лимонный в порошке, соду питьевую в порошке же, соль. Смешав все это в трех литрах воды водопроводной некипяченой, Коськов получил шипучку, которой одно время похмелялось чуть ли не все пьющее население Советского Союза.
Влив в себя около литра данной смеси, Коськов подпрыгнул на месте и чихнул. Газы шибанули ему в нос и фотограф несколько взбодрился. Не настолько, конечно, взбодрился, чтобы совершить переход через Альпы, но достаточно для того, чтобы пройти пару кварталов до магазина, в котором него были свои входы-выходы. Весь раздутый от похмелятора, Коськов вытек из здания Дома Быта Русь и нырнул в ближайшую от него полутемную арку.
Пройдя ее, Коськов очутился во дворе старого дома, где прямо на земле лежало несколько граждан в состоянии алкогольного анабиоза. Перешагнув через их расслабленные тела, фотограф миновал старый деревянный сортир, надписи на стенах которого стали основой для докторской диссертации местной знаменитости доктора-психиатра Кувшинникова; кучу мусора, в которой, судя по зверскому жужжанию, обитал сам Вельзевул, и, проскочив арку идентичную первой, оказался на улице Коммунальной.
Если бы Коськов появился там мгновением раньше, он бы наверняка заметил Гиви Отаровича Пехлевади, ведущего кружок фотографии в школе № 13. Пехлевади прошел по улице, с трудом неся на вытянутых руках тяжелую картонную коробку.
Но столкнулся Коськов не с ним, а с теткой, которая дивным тенором оперного певца Карузо оповещала весь существующий мир о том, что беляши у нее горячие. Запах этих самых беляшей едва не вызвал у Коськова анафилактический шок и он, слегка покачнувшись, обогнал торговку и замер перед витринами магазина «Военторг»
От белых стен магазина веяло холодом и историей. До 1917 года в этом задании располагался храм святого Лазаря, затем отделение местной ЧК, профсоюз работников завода скобяных изделий, под вывеской коего в 60 годы производили комбайны для сельского хозяйства оснащенные ракетами средней дальности. Затем зданию посчастливилось стать «ДК Железнодорожников» и, наконец, в завершении карьеры его помещения были отданы под торговые площади «Военторга».
Тряхнув головой как загнанная лошадь, Коськов закрыл глаза и толкнул тяжеленную дверь магазина.
На этом самом месте, автор ответственно заявляет, что вид при этом у фотографа был точно такой же, как и у мнимого дрессировщика в фильме «Полосатый рейс», в тот самый момент, когда ему пришлось кормить тигров. Хотя, если бы сам Коськов слышал это сравнение, он бы только рассмеялся и даже, возможно, дал бы автору в ухо. И правильно! Что там тигры по сравнению с продавщицей отдела фототехники Гелой Земфировной Флюк, особенно после того как наш герой ухитрился бросить ее у самого алтаря…
ЖЕНЩИНА – СФИНКС ГЕЛА ЗЕМФИРОВНА ФЛЮК
Г.З. Флюк была дородной женщиной, размер груди которой, соответствовал размеру головы Коськова, а возраст, медленно, но верно, как скажем, температура больного лихорадкой приближался к отметке 40.
Объятия гражданки Флюк были горячи и напоминали собой знаменитые захваты Ивана Поддубного, так что вскоре фотограф Коськов ощутил на своей шее призрак обручального кольца, сдавливающий ему сонную артерию. Как он сорвался с крючка, знает только Господь и его ангелы, граждане читатели! И вот сейчас именно у этой женщины Алексей Фомич Коськов и решил попросить фотопленку в долг.
Автор в сем случае делает скидку лишь на болезное состояние фотографа, в котором он и сам бывало путал правую сторону с левой, а черное с белым. И наверное, все-таки нет ничего удивительного в том, что от долгого употребления во внутрь горячительных напитков Коськов попутал мадам Флюк с матерью Терезой.
Поскакав пару минут в пустом помещении магазина, напоминающим разграбленные гробницы египетских царей, Коськов неуверенной рысью оказался у кассы, за которой сфинксом восседала Г.З.Флюк.
-Кхе-кхе! Кхххххе! – начал дохать Коськов, пытаясь привлечь к себе внимание, хотя в глубине души осознавал, что кашель простого смертного не то событие, ради которого сфинкс прервет молчание.
Тем временем магазин стал заполняться покупателями. Первым зарулил какой-то Дед – сто лет в обед в окружении отряда пионеров, за ним впорхнула Бабуся – божий одуванчик в соломенной шляпке, за ней вперся мрачный тип, видимо, собрат Коськова по похмельному синдрому.
Дед, ставши в центре зала, махнул куда-то, черт его знает куда рукой и прошамкал:
-Тута, мы, значит, и работали…Вон тама сидел товарищ Мазуркевич с секретаршей, которую он…- тут дед подумал и изменил падеж – которой он диктовал…Мда!
Мысленно послав деда, товарища Мазуркевича и его секретаршу в преисподнюю, Коськов переключился на новую тактику.
-Гела Земфировна… – сладкой патокой растекся Коськов – я всегда говорил себе, глядя на вас: Жаль, что ты Коськов всего лишь фотограф, а не поэт, ибо красоту вашу способны передать лишь стихотворные вирши!
Любая другая может быть и повелась, но автор уже предупреждал, что Г.З. Флюк не какая-то там другая, а кроме того эпическое лизоблюдство Коськова было разрушено скрипучими воплями деда:
— …а тут товарищ Мазуркевич и говорит: А ну подавай сюда сено, кулацкая твоя морда!
Пионерам рассказ деда был по кайфу, и они смотрели на соратника товарища Мазуркевича чистыми ясными глазами.
Поняв, что спокойно поговорить все равно не выйдет, Коськов плюнул на иносказательность и погнал напрямую.
— Гелочка! Золотая, вы моя! Выручите, а?! Мне бы пленочку в долг! Ведь мы же с вами культурные люди!
В глазах женщины-сфинкса вспыхнули красные огоньки, и она появилась из тени.
-Эх, Коськов, Коськов! — вынужден в этом месте посетовать автор. Не знал еще тогда фотограф, что даже ад не мстит брошенной женщине, зато ее месть может быть по — настоящему дьявольской!
— А я вам помогу, Алексей Фомич! – застрекотала Г.З. Флюк – отчего же не помочь хорошему товарищу?!
Наблюдательный человек заметил бы, что в слове «хороший», Гела Земфировна допустила некий modus ironi, но Коськов прошляпил все на свете, завороженный близкой перспективой получения нужного товара.
-Действительно! – согласился Коськов – отчего же?!
-Но только с одним условием… – понизила голос Г.З Флюк и Коськов заискивающе наклонился к ней – на колени встань, мерзавец!
Ее шепот как самурайский меч шелковую ткань, разрезал плотный воздух.
Алексей Фомич стоял бледный как полотно, бегал глазками и в волнении цыкал, оскорбленный в лучших чувствах.
-Э-э-э-э… – пролепетал он, наконец.
-Иначе, хрена тебе лысого! – усилила давление Г.З. Флюк.
И поняв, что здесь его номер второй и или пан или пропал, Коськов бухнулся на колени.
— Это что это тут за религиозные обряды?! — возмутился столетний дед – вот был бы на моем месте товарищ Мазуркевич, ты бы, подлец, головы не сносил!
-О, как благородно! Какой порыв! – запищала бабуля в соломенной шляпке и от избытка чувств даже оставила смотреть черно-белые открытки с изображениями артистов театра и кино – это любовь! Какой шарман!
-Ты бы не позорился, мужик! – вставил свои пять копеек и мрачный тип, хотя всего полчаса назад сам бегал на коленях за своей женой, прося вернуть ему флакон тройного одеколона.
Г.З. Флюк поманила Коськова пальцем, и тот не вставая с колен, гномиком подскочил к ней.
— Тебе нужна пленка, хам?!
Коськов затряс головой.
Г.З. Флюк уперла руки в бока.
— Ну, так вот, ежели бы даже у меня этой пленки был бы цельный вагон… – сообщила Коськову Флюк, и ее голос стал при этом ползти вверх – я бы тебе и тогда ее не дала бы! Лжец! А я ведь уже и платье за сто рублев купила!
И вспомнив о платье, продавщица Г.З Флюк пошла в разнос.
Вылавливая из потока ее сплошной ругани и неясных угроз крупицы информации, Коськов понял одно. Еще утром пленка была, но ее всю купил благородный человек Гиви Отарович Пехлевади, которому он, Коськов и в подметки не годится, и он, Пехлевади то есть, уже предложил ей руку и сердце.
-Повезло тебе, мужик! – сказал мрачный тип, единственный, кто остался в магазине после начала скандала, — а Гиви этот – дурак!
С первой частью его предложения Коськов был согласен. Что касаемо второй, то уж кто-кто, а Гиви Отарович Пехлевади дураком никогда не был.
НЕМОЙ И ГОЛЫЕ БАБЫ
Гиви Отарович, как автор уже и говорил ранее, вел кружок фотографии в школе №13, частенько оставляя Коськова на бобах. Пехлевади затаривался пленкой, реактивами и другим фотобарахлом в таких количествах, что даже страшно сказать. Объяснение Пехлевади, что, мол, все это уходит на фотоэтюды субтильных школьников, на взгляд Коськова, не выдерживало никакой критики. Он предполагал, что Пехлевади намастырился гнать из пленки самогон, и это была еще не самая фантастическая его версия. При этом Гиви Отарович имел для этих закупок деньги, хотя не ишачил на свадьбах и похоронах, на детских утренниках и именинах и всегда презирал Коськова называя его халтурщиком – рвачом и бездарем не имеющим даже малейшего понятия о композиционном построении кадра. И сейчас, потеряв остатки гордости, Коськов заглядывал в окна класса на первом этаже школы № 13, где и располагался фотокружок.
Сквозь мутное мыльное стекло была видна часть стола, на котором лежали несколько упаковок пленки. Воздействие шипучего эликсира уже кончилось, и похмелье методично лупило Коськова по всем его внутренним органам, используя их в качестве боксерской груши.
— Сейчас смерть моя придет! – подумал Коськов и трясущейся рукой толкнул фрамугу окна. К его удивлению, она легко, хоть и с противным скрипом, отворилась. Коськов крадучись пересек подоконник, словно это была государственная граница, и оказался в классной комнате. Никого. Алексей Фомич рванулся к столу и уже через секунду на его ладони лежал маленький футлярчик с фотопленкой. Коськов крепко сжал пальцы и улыбнулся. Тут же послышался звук тупого удара, и фотограф потерял сознание, упав носом в пол и застряв им между щелями.
Вот так вот, граждане читатели! Только ты думаешь, что все у тебя путем, все просто мама не горюй и на тебе! Бог, он ведь не Микишка, у него своя книжка, и бывает так, что уже через мгновение после триумфа, проруха-судьба крадется за тобой темными переулками, припрятав в руке огрызок свинцовой трубы.
Пришел в себя Коськов сидя на стуле. Запястья немилосердно сжимали наручники. Алексей Фомич слегка пошевелился и тут же застонал — в его голове последовательно раздалось несколько ядерных взрывов, а в глазах заплавали мутные облака. Постепенно облака обрели плотность и превратились в двух милиционеров. Чтобы не терять время на их описание, автор назовет их Толстый и Тонкий, да простит его Павел Антонович Чехов, у которого как помнит автор, есть опера с такими же вот героями.
Конкретно эти Коськову были незнакомы, а уж он-то знал почти всю милицию маленького городка N. Откуда он ее знал, автор расскажет чуть позднее, а пока:
-Ну, ты, чудо…- обратился к Коськову Толстый и добавил — епть, — сколько ты календарей должен забрать-то?
Коськов хлопал глазами и смотрел на ментов как баран на новые ворота, ни черта не понимая.
-Да че ты его спрашиваешь! – сказал Тонкий – он же ведь немой. Ты ж немой?
Коськов хотел ответить, что нет, но в его горле властвовала пустыня Сахара, и кроме скрипа из него ничего не последовало. Да к тому же он так пыжился, что его глаза выкатились наружу и по подбородку потекло немного желтоватой слюны.
-Я ж те говорил! – убедился в своей правоте Тонкий – да он еще и больной какой-то ко всему…
Следующие несколько минут Толстый и Тонкий провели в раздумьях о методах допроса. Толстый предлагал начать с почек. Тонкий уже было согласился, Коськов зажмурился, как дверь со свистом распахнулось, и в класс вкатился майор Кукин.
Увидев Коськова, Кукин застыл, колеблясь как желе, и спросил:
-Как это… – тут он сделал ударение на слове «это» – как это сюда попало?!
При звуках его голоса Коськов приоткрыл один глаз. Вот Кукина он знал.
— Вползло! – отрапортовал Толстый, пугаясь начальства – вползло через окно! Немой оно.
— Ты теперь немой? – спросил Коськова Кукин.
— Н – е — т… – наконец, смог выдавить Алексей Фомич из себя это простое слово, и спросил — а где Гиви?
Майор Кукин объяснил.
Оказалось, что мастер композиции Гиви Отарович Пехлевади был заметен органами за незаконное изготовление и распространение календарей и прочих фотоштук с голыми бабами. Кукин так и сказал с милицейской прямотой: бабами.
Читатели жившее в то время хорошо помнят как в поездах, на вокзалах, в кафешках бродили немые продавцы, предлагая всем желающим товар с клубничкой. Календари и прочее. Тетки на этих календарях переснимались вот такими вот фотографами как Гиви Отарович с журналов «Playboy», «Hastler» и других. Теперь закупки огромного количества пленки и бумаги гражданином Пехлевади получили внятное объяснение, безо всякой там мистики и перегибов.
Коськов испуганно заявил, что он об этом ни сном, ни духом, ничего знать не знает, ведать не ведает, а пришел он к Гиви Отаровичу, уважаемому фотографу, руководителю фотокружка в школе №13 с целью получить от него чистую пленку, которую он занимал у него, Коськова, еще пару лет назад.
-Вы бы мне отдали пленочку, да я и пойду! – глуповато закончил свою речь Коськов.
-Щас! – дружно ответили слуги закона, и уже через полчаса фотограф Коськов мариновался на нарах в холодной камере, с опаской глядя на своего соседа. Сосед, одетый в бороду мужик непонятного возраста, сбежал из ИПК, заблудился в лесу и после продолжительных скитаний вышел, вернее, выполз к посту ГАИ и с радостью сдался властям.
-Почитай с месяц одними шишками питался… – несколько отстраненно говорил сосед-страдалец и ощупывал Коськова взглядом – Месяц. Шишками. Почитай. Питался.
Проведя ужасную ночь и придя в полную боевую негодность от страха быть съеденным, Коськов уже хотел постучать вертухаю и попросить, чтобы его переселили, как все разрешилось вполне хорошо.
Коськова вызвал майор Кукин, и Алексей Фомич был отправлен им восвояси. Его показания проверили, ничего за ним такого не числилось насчет голых баб, так что держать его дальше не имело смысла.
— Скажи спасибо, что полковник Хрюхин уволился! – на прощанье сказал ему майор Кукин.
-Спасибо – от чистого сердца сказал Коськов, потому что тут он не мог не согласиться. Кто такой этот полковник Хрюхин и почему Коськов должен был радоваться его увольнению, вы уважаемые граждане читатели узнаете обязательно, когда настанет время.
— Ты смотри… – напоследок нагнал туману Кукин – я слежу за тобой!
И вскоре, с позавчерашнего дня ничего не евший, униженный и оскорбленный, до сих пор неопохмеленный, страдающий и уставший бороться с превратностями судьбы гражданин Коськов, лежал на полу в своей лаборатории и трагически напевал из Владимира Семеновича.
— Сон мне — желтые огни…
ВСЕ ТЕ ЖЕ И ВХОДИТ ЭЛЕКТРИК ЩЕРБАТЫЙ
В это же утро, тремя серыми коридорами от фотолаборатории, электрик дядя Коля Щербатый, пятидесяти лет от роду или около того, был занят тем, что самым наглым образом пытался похитить социалистическую собственность и толкнуть пару мотков провода за пятерку местному барыге.
Дело это было непростое, делиться с вахтерами не хотелось, и сейчас Щербатый весь обмотанный связками электропроводов, как ель гирляндами, несся по коридорам, ища возможность вылезти через окно, и распространяя вокруг себя запах изоленты и жженого пластика — последствия вчерашнего распития кумовского самогона на курином помете.
Кроме прочих волшебных свойств, самогон обладал поистине адской чертой: стоило дяде Коле попить простой водопроводной водички, как он моментально начинал ехать в Ригу. После минутного облегчения градус похмелья немедленно поднимался на новую высоту, и сейчас в голове Щербатого дудело, по меньшей мере, пятьсот вувузел. Остальной мир узнает об этой сатанинской трубке, много позже, лишь в 2010 году на чемпионате мира по футболу в Южной Африке.
Проявившись в коридоре, Щербатый сразу же приметил приоткрытую дверь в фотолабораторию. Телескопа он знал, тот однажды так сфотографировал его женушку, что на фотографии узнавали кого угодно, даже самого Джавахарлала Неру, но только не ее саму. После такого казуса жена даже малость повредилась и через день требовала, чтобы дядя Коля принес ей голову Коськова на блюде. Об этой просьбе электрик каждый раз забывал, а вот окна лаборатории, как помнил дядя Коля, выходили в маленький, заросший чертополохом садик, что позволило бы ему немедля ускользнуть с товаром. Кроме того из-за двери доносилось песня. Песня = выпивка вывел нехитрую формулу Щербатый, облизнулся, толкнул дверь и уже через секунду задумчиво смотрел на распростертого на полу фотографа.
-Вы чего это удумали, товарищ? – ошалело спросил дядя Коля. К вувузелам в его голове, неожиданно добавились африканские тамтамы.
-Пленка… – сказал Коськов. Именно, таким лишенным эмоций голосом в 1917 году буржуи говорили революционным матросам: — Берите все…
-Пленка? Полиэтиленовая что ли?
Жена дяди Коли уже все уши прожужжала ему пленкой для парника, но он никак не мог ее нигде достать, и постепенно чертов полиэтилен стал для него неким фетишем.
Через несколько минут дядя Коля был посвящен во все подробности случившегося. Надо отметить, что Щербатый был человеком культурным и даже два года проучился в техникуме. Кроме того он постоянно вставлял к месту и не к месту цитаты на латыни из медицинского справочника, и слыл на работе за философа, особенно в дни получки. Получив информацию от Коськова, он немного покружился по комнате обдумывая услышанное и торжественно провозгласил:
-Ты фотограф! И хоть оmnis ars naturae imitatio est*, это ничего не меняет!
— Ну, спасибо, а то я не знал! – проныл Коськов, — я фотограф, ты – электрик, этак мы с тобой далеко уйдем!
— Да погодь! — не сдавался Щербатый – ты фотограф, а это значит, что ты должен фотографировать несмотря ни на что!
В этот самый момент, граждане, произошло удивительное! Телепатия, то есть сверхчувство, тайну которой до сих пор не может разгадать никто, в том числе и британские ученые, явила саму себя этим простым людям. Позднее Коськов считал случившееся воздействием сильнейшего биополя исходившего от двух швабр, брошенных в кладовку нерадивой уборщицей, где они образовали перевернутый крест.
Дядя Коля же впоследствии полагал, что их сознание в тот самый момент находилось в единой плоскости. Плоскости сильнейшего похмелья. Все граждане, чье сознание хоть раз там находилось, знают, что говорить в этот момент категорически сложно и мозг может выкинуть любую штуку.
Коськов аж привстал, когда понял, что имел в виду Щербатый.
-И что дальше? – это Коськов.
— Неважно! – это Щербатый.
— Но она потребует фотографии! – вновь Коськов.
— Мало ли! — опять же Щербатый.
— А если? – настаивает Коськов.
— Время потянем, а там, как говорится, либо шах либо осел! – решает Щербатый.
Коськов и дядя Коля говорили так, словно играли в пинг-понг. Шарик налево, шарик направо. Шарик налево. Шарик направо. Но Коськова все еще мучили сомнения. Фигура Акулины Петровны в красном свете не то зрелище, которое можно быстро забыть.
— Видел бы ты эту старуху!
Дядя Коля пожевал губами, словно что-то вспоминая, и выдал длиннейшую тираду, которая если уж быть до конца правдивым не несла в себе ровным счетом никакой полезной информации, но произвела на Коськова магическое действие.
-Chirurgia effectus inter omnes medicinae partes evidentissimus est!** – прокричал дядя Коля, едва не сбив себе дыхание.
-Охренеть! – сказал Алексей Фомич Коськов и встал – я сделаю это!
ФОТОСЕССИЯ ПОРФИРЬЕВИЧА
Отдав последние пять копеек за проезд, Коськов протрясся несколько остановок в троллейбусе №13 следующим по маршруту: «Стадион Динамо – Полынковское кладбище», после чего был вытолкнут напором советских служащих как пробка из бутылки рядом с железнодорожным переездом.
Огромным усилием воли Коськову удалось вернуть свой желудок, танцующий где-то в районе горла на место и он осмотрелся, пытаясь определить, куда его занесла нелегкая.
По его правую руку плевались в небо черным дымом трубы химкомбината. А по левую, словно пчелиные соты роились домишки частного сектора. То есть на самый первый взгляд Акулина Петровна явно не проживала в Беверли-Хиллз. На второй взгляд, впрочем, тоже. Номеров на домах не было, ставни были наглухо затворены. На стук аборигены не появлялись, предпочитая все переговоры вести при помощи голосовых связок.
В одной из хат откликаясь на робкое постукивание фотографа, визгливый женский голос сообщил, что самогон кончился, но, ежели, у него трубы горят, то пусть валит к Зинке. При этом голос предупредил, что для скусу Зинка кладет в свое пойло яблочную кожуру, а для крепости заправляет димедролом. В другой Коськов едва отбился от собак, которые, видимо, перед этим сожрали своих хозяев. В третьей хате Коськова прямым текстом послали в пешее эротическое путешествие. Фотограф оскорбился и потребовал объяснений. Хриплый мужской голос ответил, что вот посейчас он сходит за топором и тогда все объяснит. Алексей Фомич заволновался и проблеял, что ему нужны похороны, на что голос ему сообщил, что уж их-то он ему запросто организует, причем по расценкам много ниже собесовских.
Почувствовав после этих слов необъяснимую робость в районе диафрагмы, Коськов ретировался, и в быстром темпе преодолев пару кварталов, с радостью приметил приставленный к воротам деревянный крест. Отворив скрипучую калитку, Коськов просочился во двор.
Говоря современным языком, вечерина в честь проводов Порфирьевича в мир иной была в самом разгаре. Поскольку сам дед был человеком партийным – попов не было. Институт церкви Порфирьевич не жаловал, открыто хаял ее представителей и денег верующей Акулине Петровне на опиум для народа при жизни жал со страшной силой.
Ну, значит, попов не было, а все остальные присутствовали. Кроме уже известных нам Серафимыча и директора крематория, были два племянника Порфирьевича с женами и ихними детьми, несколько бывших сослуживцев покойного, соседи опять же таки. Весь народ сидел на лавке во дворе, мужики позвякивали стаканами, а бабы пытались ограничить потребление зеленого змия, хотя бы для того, чтобы в нужный момент не перепутать могилы. У сараев внучатая племянница Порфирьевича, семилетняя Фекла боролась с кошкой, пытаясь заставить мохнатое создание укусить свой собственный хвост.
Скорбящие граждане синхронно повернули головы к Коськову и лишь Серафимыч — Нейтронная голова, не удостоил его вниманием, а уставившись куда-то в пустоту, сообщил всему честному обществу, что, значит, видать, такая линия Порфирьевичу вышла.
Коськов потоптался, как это обычно делает человек в незнакомом месте и сказал:
-Так-с! И где у нас фотомодель, товарищи?
Тут же его подхватили за руки, как казаки Хому, и проводили в хату.